хлебов. Мне здорово повезло, что я родился в шорне, в тепле, да ещё роды принимал сам отец. В медицинских работниках они не нуждались, знали как надо перевязывать пуповину и отделить ребенка от места, вообщем из четырнадцати детей, которых родила мама, ни одного ребёнка она в больнице не рожала. И вот, хотелось бы сопоставить современных женщин, которые рожают в родильных домах с теми женщинами, которые рожали детей как попало. Не во всех деревнях в то время были медицинские работники, не было практически и больниц кроме как в городах, крупных пригородных поселках. Так, что женщинам, особенно крестьянкам, действительно приходилось рожать там, где у нее начались роды. Вот баба Лида Бехтерева – не родная мать моей тещи Тамары Васильевны рассказывала, что родила она восемнадцать детей и на разу не была в больнице, хотя жили они в начале в Бажово, потом в Барнауле, в затем в Чесноковке на станции Алтайская. Рожала она тоже то на стогу сена, то за стогом, то ещё где-нибудь. А как обстоят дела сейчас у современных женщин?

Молодые люди только ещё подумали о ребёнке и молодая мама бежит скорее к врачу. Врач проверяет молодую маму, и начинает считать сколько недель младенцу, когда мама пойдет в декретный отпуск, что беременной женщине нужно поднимать, а что нельче и так до самых родов. И вот за этот декретный период женщина так изменится, изленится, заспится, а потом с большим трудом рожает ребенка, а второго уже рожать не хочет, боится что впереди будут трудные роды. Старшее поколение женщин правильно ругает современных за то, что их избаловала медицина и мужья, которые над ними трясутся в период беременности.

И так, роды прошли удачно и я появился на свет. По словам мамы я был заскребыш, то есть последний ребенок в семье. После моего рождения мама больше не рожала, хотя ей было сорок лет, а папе тридцать девять.

Нужен ли я был родителям в то время, я не знаю. Ведь в тридцать четвертом году они вернулись на Алтай, пережив такую трагедию. В тридцать пятом году у мамы был выкидыш, но вот в тридцать шестом появился я на свет. Вступив в колхоз, родители жили ещё очень плохо, не было своего хозяйства, за дом надо было платить. Отец в колхозе работал один и на трудодни давали хлеб только после уборки урожая и по окончании года производился полный расчёт с колхозниками.

Анализируя всю сложившуюся ситуацию родителей, я пришел к выводу, что родился я вовремя. Почему, спросите меня? Дело в том, что советское правительство, а прошло девятнадцать лет, как в стране стала Советская власть, приняла хороший документ, в котором говорилось: …«Что за каждого народившегося ребенка государство платит денежное пособие». А коль я у матери с отцом был из четырнадцати седьмым живым ребёнком, то маме начисляли хорошее пособие и она дала мне второе прозвище – тысячник. Сколько тысяч мама за меня получала, я не знаю, но эти деньги для семьи в девять человек были очень нужны. В этом же тридцать шестом году родители купили корову и понемногу стали одеваться сами. Поэтому я народился не лишним, несмотря на те трудности, которые переживала наша семья.

В церковь меня не возили крестить, а был я погружен, как говорила мама. Бабушки в то время заменяли попов, занимались этим делом погружали младенцев, где не было церквей. Вот почему во мне зародилось то, что я не верю в бога, хотя обожаю церковное искусство, но не моление. Рос я, как рассказывала мама, спокойным ребенком, но от сестры Агани мне часто доставалось. Она любила со мной возиться и чтобы покормить меня своей грудью, ей надо было меня нашлепать, чтобы я заплакал. Мама часто болела, лежала в больнице и все заботы о моем воспитании ложились на сестер, а Аганья была самая младшая, то ей доставалось воспитывать меня больше всех. Когда мне исполнился год, то сестры решили произвести на мне эксперимент. В то время мама лежала в больнице. Папа получил на трудодни ведро меда, принес домой. Вот сестры и решили испытать сколько я съем меда. Посадили меня на стол к ведру с медом, дали ложку и начали кормить. Сколько я его съел не знаю, но потом со мной отваживались, а мед я не ел до десяти лет.

Приключений со мной в детстве происходило очень много. Когда мне было два с половиной года, меня чуть не убило дверью. Сестры одели меня и выпустили на улицу погулять. Я стал открывать дверь, она оторвалась с петель и придавала меня на огромный комок соли. Благо что дверь была не тяжелой и Агани удалось меня быстро вытащить. В три с половиной года я уже стал помнить происходящие события. Однажды мы со своей подружкой Ирой Потаповой играли у нас в бане лекарями, правили друг другу животы. И вот когда подошла моя очередь мне править живот, Ира мне и говорит: «Давай я тебе накину горшок». Я согласился, но так как горшка под рукой не было, то она решила накинуть железный ковшик. Как это у неё получилось я не помню, но помню, как мама с трудом оторвала с моего живота. К счастью все обошлось хорошо. Осенью в том же году я попал на рога нашей Красули, так звали корову. Случай же был драматический. Вечером Красуля пришла с выпасов и кажется сестра Пана пошла её доить. Красуля пила пойло из шайки, Пана её доила, а мы с Аганей стояли возле шайки и ели дыню. Аганя чистит дыню, кидая кожуру в шайку, даёт кусочек дыни мне и ест сама. В это время щенята тоже лезли в шайку. Красуле это не понравилось и она мотнув головой, чтобы отогнать щенят, рогом подцепила меня в живот и отбросила к крыльцу, где сидела мама. Живот мне она не пропорола, но от рога пятно оставила на всю жизнь. И тут видимо было моё счастье, что я остался живым.

Друзей моего возраста в Курске у меня было немного – это два Ивана – Рыженков и Алёхин, и подружка Ира Потапова, но больше всего мы играли с Ирой, чем все вчетвером. Дело в том, что Иван Алёхин был горбатым, у него на позвоночнике спины был горб и он ходил упираясь руками о колени ног. Бегать за нами он не мог, играл возле своего дома и мы к нему ходили не так часто. Когда я уже был в достаточном возрасте, чтобы осознать какая беда приключилась с ним и он может остаться калекой на всю жизнь, я жалел его, хотя мы жили друг от друга довольно далеко. Но произошло чудо, его родители свозили в Барнаул, где ему в больнице удалили горб и выправили. Когда мы с ним встретились через восемнадцать лет, в пятьдесят девятом году, он был нормальным мужчиной, имел свою семью, работал скотником в колхозе.

Второй друг – Иван Рыженков, с ним играли почти каждый день, а за нами, как пастушка, всегда следила его старшая сестра Валя. Она нас не ругала, а вот убежать куда-нибудь от нее мы не могли. Валя зорко следила за нами. Рыженковы уехали из Курской в начале пятидесятых годов. Последний раз мы встретились с ним, когда нам было по восемь лет, в сорок четвертом году. Предположительно он живет в Затоне, но время и путь у меня как-то не нашлось, чтобы побывать в Затоне и встретиться. Было бы неплохо вспомнить детство за стопкой. Будет ли такая возможность сказать не могу. С Ириной мы взрослые так и не встретились, как меня увезли из Курской. Я трижды был на своей Родине после того, но встретиться с ней не пришлось. Когда я служил в Армии и перед демобилизацией мы с ней обменялись только письмами, но у ней, наверное, уже были проблемы, так жила и работала она в Петропавловске. В пятьдесят девятом году в Новый год я был в гостях у сестры Феклы, она мне сказала, что Ира вышла замуж, жених был у ней на десять лет старше её. Брат её, Виктор, извинялся передо мной за неё, но я ему сказал, что не стоит этого делать, так как я сам в то время был не святым.

У меня, конечно, было много взрослых друзей в Курской, особенно подруги моих старших сестер Марфы и Феклы. Когда они приходили к нам, то мне от них не было никакого покоя, а когда я подрос, то они заставляли играть меня на гармошке, которую делал мне брат Максим из бумаги. Они плясали под мою игру. Сейчас я из не одной не помню, да и они, наверное, все разъехались, потому что бывая в Антоньевке сестра Фекла никогда о них не вспоминала. Но самую основную подружку тетю Полю Резникову заполнил на всю жизнь. Жила тетя Поля с дядей Павлом у нас в соседях, и я как подрос начал помнить себя, ходил к ним почти каждый день. И если когда не приду, то тётя Поля обязательно придет и принесет какой-нибудь гостинец. Конечно, у них были свои дети, правда уже взрослые, но тётя Поля меня очень сильно любила. И как только я появляюсь у них в гостях, она в первую очередь садит меня за стол и начинает угощать. Однажды с тётей Полей произошел довольно смешной случай. Утром, как обычно, я пошел проведать свою тётю Полю. Пришел, смотрю дверь в дом открыта и слышу стон. Захожу в дом, смотрю, под шестком русской печи лежит на боку тётя Поля и стонет, не может вылезти из-под шестка. Услышав, что я пришел, она мне говорит: «Ванюша, сынок, беги скорей за дядей Пашей в кузню». Я побежал за ним, когда рассказал ему о случившемся, он заругался и побежал выручать тётю Полю. А когда я подошёл, дядя Паша её уже вытащил, увидев меня она бросилась меня целовать за то, что я её спас. Тётя Поля была довольно полной женщиной, а как случилось что она застряла под шестком, дело было так. Это была весна и тётя Поля выпустив курей на улицу, решила под шестком помыть и застряла. Вот такой с ней произошел несчастный случай. В пятьдесят девятом году я был у них в гостях, при встрече она очень обрадовалась, что я её помню, но это была последняя наша встреча, вскоре умерла моя любимая тётя Поля.

В войну, а точнее в сорок четвертом году, мы с сестрой Аганей ходили в гости к сестре Фекле в Курскую пешком, босиком, а расстояние между Курской и Ивановкой семьдесят километров, и этот путь мы прошли за полтора дня. Те кто меня знал маленького, удивлялись как я за четыре года подрос, стал большим, а мне в это время шёл восьмой год и я уже перешел в третий класс и меня это льстило. Долго мы, конечно, не гостили поэтому я не мог повстречаться со всеми друзьями моего детства. Говорят у детей в возрасте от двух до пяти лет сильная память, а когда он становится старше, то все что он помнил в те годы, потом забывает. Возможно это и так,но я, например, хорошо помню и это у меня до сих пор стоит в глазах два эпизода. Первое – это мы с мамой и папой втроём плыли на плоту. Было это по весне, река Ануй была полноводной и вот мы на плоту плыли. Мы с мамой сидели на одном конце плота на ящике, а папа стоял впереди, у него был привязан к плоту длинный шест и он управлял им плот. Немного позже, а точнее, когда я пришел из Армии и как-то спросил у них откуда и куда мы плыли на плоту, папа ответил, что переплавляли плоты в Антоньевку с лесозаготовок. Второй плот, тоже со своей семьёй, гнал напарник папы Шмаков. Это была весна сорокового года.

Второй эпизод – когда мы уезжали из Курской в Ивановку зимой в этом же сороковом году. Отъезжая с одной стороны от голых гор, от Антоньевки и приближаясь к горам покрытых лесом, я наблюдал за закатом солнца. Когда мы стали подъезжать к Уржуму, а солнце стало заходить за гору, а я подумал, что вот бы сейчас забраться на эту гору и подержать в руках солнце. Вот эти два эпизода я хорошо запомнил.

И так, жизнь моя в Курске закончилась в четыре года и десять месяцев и началась новая на новом месте в Ивановке. Началось новое знакомство с новыми друзьями. Первое время, как я говорил раньше, мы поселились на несколько дней у Феклистова Ивана Зиновеевича, в доме моего дяди Василия Трофимовича. Затем временно переселили нас в переоборудованный под жилье телятник и только к новому сорок первому году мы уже заселились в свою хату. Это была хата из одной комнаты примерно в двадцать два квадратных метра, старая, стояла на берегу речки Солоновка. В хате была русская печь, палати и деревянная кровать, мебели практически никакой. Вдоль стены была пробита деревянная лавка. Когда переселились в эту хату, папа выложил голанку из кирпича, так как от одной русской печи в хате было холодно и дополнительно топили эту печь-галанки. Тут я вспомнил ещё один эпизод из моего детства. В сорок первом году, когда мы уже жили в своей хате, мы с племянником Николаем сидели на печи играли. Папа вечером приходил с работы – он работал машинистом, подавал снопы в барабан машины «СО» и лез к нам, чтобы мы его поцеловали в его бороду, она у него в лопухах осота и ему нравилось, что он нас вот так обманывал.

Друзья наши – Шмаковы, которые переезжали с нами на новое место, прожили до весны и уехали обратно в Курскую. Моим первым другом на Ивановке стал Феклистов Иван – сын Ивана Зеновеича. Он был на год старше меня, но это нам не мешало вместе общаться и подружиться, несмотря на то, что он был выходцем из семьи киржаков. Однажды Иван приходит ко мне и зовет меня кататься на санках. Мама одела меня потеплее и мы с ним пошли на улицу. Позвали и моего друга из Курской Василия Шмакова. Ещё не решили где будем кататься, как Василий подходит к дровам, берет топор и говорит: «Смотрите, на топоре сахар, кто из вас первый будет его лизать?». Не раздумывая, я подошел и лизнул обух топора и мой язык прилип к топору и я закричал. Василий с Иваном напугались и повели меня в избу. Когда открыли дверь и мама увидела, что я на языке несу топор, она вначале растерялась, а потом схватила меня вместе с топором завела в избу и давай горячей водой отливать. Язык у меня отошёл от топора, но пошла кровь. Мама долго возилась со мной, пока не остановила кровь. Играть в этот день я не пошел. Так на новом месте начались мои приключения. Через несколько дней мы снова собрались играть на улице втроем. Теперь я знал что это такое и Василий напугавшись того случая со мной больше нам не предлагал лизать топор, и другое железо на морозе, но зато Ивану рассек стремянкой бороду. Я до сих пор удивляюсь тому, как Иван остался жив, попади Василий этой стремянкой ему в голову, теперь бы Ивана давно бы не было в живых. Стремянка, правда, была небольшой, но ребра у нее были острые и когда Василий бросил её в Ивана, то попал острой стороной ему в бороду и рассек. Иван с ревом побежал домой, а вечером к Шмаковым пришел его отец Иван Зеновеич и строго поговорил с родителями Василия. С тех пор у нас с Иваном приключений никаких не было. Да и Василий Шмаков нас больше не донимал, а весной семья Шмаковых, уехала обратно в Курскую. Мы с Иваном, если была хорошая погода, целыми днями возились в снегу, пока не промокнем и за нами не придут родители. В это время и здесь на Ивановке не все люди жили хорошо, кто богаче, а кто беднее. И жила такая семья действительно бедная. В семье у них было трое детей, старшие ещё как-то были одеты, так как ходили в школу, в младший, тоже Иван, и ему было уже семь лет, ему совершенно нечего было одеть, он и в школу из-за этого не ходил. Жили они в полуземлянке под небольшой горой и он в окно все время наблюдал за нами, как мы играли, катались на санках с горы. Ему очень хотелось играть с нами, но коль нечего было одеть на себя, он вынужден был сидеть дома. Видимо детская сообразительность у него была и он начал испытывать себя, может ли быть моржом. Что он для этого делал? Как увидит нас, что мы появились на улице, он совершенно голый выходит на улицу, берёт санки, забегает на гору и катится вниз. Скатится, хватает санки и бежит к себе в хату, залезает на печь и сидит отогревается. Когда он первый раз это продемонстрировал, мы все вначале напугались, а потом разинув рты смотрели на него. Но когда он стал регулярно совершать это каждый день, то мы уже на него перестали обращать внимание. А он это проделывал два раза в день, первый раз скатывался с горы на санках, второй – отогревшись, выходил на улицу и делал пробег в конец деревни и обратно. Вот таким парнем перед войной рос Иван Коротков, который в последствии тоже был моим другом.

Так прожили мы первую зиму сорокового-сорок первого годов и наступила для меня первая весна на новом месте. Это было неизгладимое впечатление по отношению с Курской. Если в курской были голые степи и лишь в огородах цвела черемуха и то не у всех, да распускался тальник по берегам Ануя, то здесь была совершенно другая картина. Кругом все зазеленело и расцвело. Многообразный лес и первые весенние цветы создавали неповторимый колорит природы. И все это создавало радость людям живущим в этих краях. Позже я понял, почему папу тянуло на свою Родину. Здесь была неповторимая по своей красоте природа и здоровый климат. Как только оттаяла земля и появились подснежники, а за ними появились и кандык. Конечно, я не знал что это такое, но мои друзья Ивана мне о нем рассказали и научили, как его копать. Из небольшой нетолстой палки мы затясывали запорульки (так называли наше орудие труда) и шли на косогоры кандык. Кандык – это небольшая картофелина желтого цвета длиной до пяти сантиметров, конусообразная и чуть толще шариковой ручки, но очень сочная и сладкая. И вот мы его копали и ели. У него из земли вылезло два гладких бледно-зелёных листа, небольшой стебелек и когда он расцветал, цветок у него был темно-фиолетового цвета как колокольчик. Когда перерастал кандык, тогда мы ходили на сопку копать саранки, а на каменистых горах рвали дикий мелкий лук и его почему-то называли вшивик. Все это, что мы собирали ранней весной назывался подножий корм, и ели мы его с огромным удовольствием.

Но радость наша была недолгой. Наступило первое мое лето в Ивановке и двадцать второго июня сорок первого года была объявлена Великая Отечественная война. Мы не слышали об её объявлении, так как у нас в деревне не было радио, а узнали только потому, когда начали призывать на фронт наших мужиков из колхоза. Я уже говорил о том, кто первый ушел на фронт, добавлю, что за сороковой-сорок третий год было взято на фронт мужчин и молодых парней двадцать пять человек и двух мужчин взяли в трудармию. Последнего в августе сорок первого увозила на фронт мама моего отца. Машин в то время не было в районе, папе вручили повестку, в которой говорилось самостоятельно добираться до железной дороги до Алейска. И мама на лошади повезла до Алейска папу на фронт. За четверо суток они преодолели на лошади более двухсот километров, а на обратном пути мама привезла солдата с обмороженными ногами. Это был Дударев Фадей, который был взят на финскую войну, там он обморозил на ногах пальцы, ему их ампутировали и комиссовали домой. За четверо же суток мама вернулась домой убитая горем. Хотя кроме меня в семье все были взрослые и работали, но все равно не хватало отца и это было очень страшно, что на войне его могли убить.

Война – это страшная трагедия для всего человечества, тем более это была трагедия вдвойне для всего Советского народа, так как Советский Союз не был практически готов к этой войне, для этого были определенные причины: во-первых, за двадцать четыре года Советской власти страна была ещё слаба в экономическом развитии. В стране строились заводы для выпуска мирной продукции. Поэтому, как началась война, правительству срочно надо было переводить ряд заводов на выпуск войной продукции, а часть заводов с запада эвакуировать в Сибирь. И, во-вторых, И. В. Сталин не верил разведке в то, что Германия в сорок первом году нападет на Советский Союз. Он верил Гитлеру и Ребентропу, подписанному договору о ненападении. Так начались страшные годы голода, разрухи, гибели людей на войне и в тылу для всего нашего Советского народа.

Сейчас молодое поколение, которое родилось в конце семидесятых и восьмидесятых годах пытается обвинить своих предков в том, что якобы Советский Союз сам развязал войну с Германией, первым напал на нее. Они с недоверием слушают пожилых людей о том, что военный период по их мнению не так уж был плохим. И обидно становится за «горе-демократов – учителей, которые искажая историю преподают её молодым людям, которые не перенесли таких испытаний, как это досталось нам. Поздняя молодежь плохо знает историю своей страны и неохотно верит действительности.

Возможно, я и ошибаюсь, но остаюсь при своем мнении, так как убежден в этом. Я период войны запомнил от её начала и до конца, причем на своем собственном желудке. Конечно, мы не пережили то, что пережило наше поколение на Западе и находилось под кованными сапогами фашистов, но мы переносили холод и голод, и наши деды отцы и браться были на фронте – там на Западе и мы переживали за них, чтобы они выжили. С Алтая ушло на фронт четыреста восемьдесят шесть тысяч двести восемьдесят восемь человек и не вернулось с фронта двести три тысячи пять человек. Только Чарышский район направил на фронт восемь тысяч восемьсот шестьдесят два человека, а не вернулось с фронта две тысячи триста семьдесят шесть человек. Половина мужиков, которые ушли на фронт с нашей деревни Ивановки остались на полях сражений, остальные пришли калеками.

Голодать практически мы начали с осени сорок первого года по осень сорок третьего года. То, что выращивали на колхозной земле женщины: старики и подростки все под чистую сдавали государству. Нас, шестилетних и старше, ребятишек, осенью посылали на убранные от хлеба поля собирать колоски. И не дай бог, чтобы присвоить себе килограмм колосков или зерна. За это сразу же без суда и следствия давали год, за 2 килограмма – два года, и так далее. Ещё не пойдя в школу в сорок втором году я все лето не слезал с лошади, возил копны на сенокосе. Лошади были худые, седел не было и у нас, у ребятишек, задницы были избиты, мы не могли сидеть ни только на, но и на лавках, а домой нас не отпускали. Да и подстелить на лошадь было нечего.

Первого сентября сорок третьего года я пошел в школу. К нам из Барнаула прислали молодую учительницу. Она ещё не имела педагогического образования и вот молодая девчонка в возрасте восемнадцати лет, стала моей первой учительницей. Это была Солобоева Таисия Семёновна. В первый класс пошло нас четыре человека – это Константинова Аза, Шипулин Николай, Факлистов Иван и я. Все трое были старше меня, двое на год, а Шипулин Николай на два года. Школа у нас в деревне была начальная, учились в две смены, в первую смену занимались первый и третий классы, во вторую второй и четвертый. Таисия Семёновна была у нас и директор школы, и завуч, и учитель по всем предметам. Класс был один и позволял размещаться всем ученикам, но в субботу, когда собирались все классы в одну смену, то за партами сидели по три-четыре человека.

Что можно сказать об учебе в то время? Казалось, нам было не до учебы в это трудное время, хотя в сорок третьем году колхозники получили на трудодни по немногу хлеба, но одевать практически было нечего, а в школах, да и в магазинах не было ни тетрадей, ни учебников, ни письменных принадлежностей. И тем не менее, мы учились неплохо. Я имею ввиду наш класс. Нам, парням, было не очень стыдно за плохую учебу перед единственной девочкой в нашем классе, которую мы все очень любили и уважали. Аза у нас была отличницей, но и мы от нее не отставали. Единственное, за что нас ругала Таисия Семёновна, так это за шалость и за плохую писанину. А писали мы плохо не потому что не хотели хорошо писать, а то что не на чем было писать и нечем. Перья вырезали из тонкого железа, которым наши предки обивали клетками сундуки. Писали на клочках бумаги, на бересте, вместо чернил была сажа, красная свекла, марганцовка, а то и простой карандаш. Правда, Азе и мне было по легче в этом плане. У нас были чернила, бумага и настоящие перья. И на уроках, а мы все четверо сидели за одной партой, делились со своими друзьями чернилами, бумагой, но это было не всегда. Мне было легче потому, что сестра Аганья была счетовод, она часто ездила в район, а там она жила на квартире у одной хорошей учительницы, которая помогла учебниками, бумагой, химическими карандашами. Да и у себя из конторы Аганя часто приносила испорченные квитанции, исписанные амбарные книги, что меня и выручало в школе.

Вот так трудно мы учились до третьего класса и только в третьем классе после зимних каникул Таисия Семёновна выдала нам по одной тетради, в которой мы выполняли задание по арифметике и русскому языку. Но Аганя ездила в Барнаул с годовым отчетом и привезла мне чернильницу непроливашку, перья, ручку, порошкового чернила и тетрадей. Тут я уже был героем не только в классе, но и во всей школе. Такое же положение было и у Азы, её мама работала бригадиром животноводства и с Аганей они были очень дружны, поэтому Аганя все что привезла мне из Барнаула, она это же привезла и Азе. В третьем классе у меня были все учебники, но а в четвертом у меня было все для того чтобы я хорошо учился. Учился я неплохо, но на экзаменах получилась неудача. Первые три года нам действительно было тяжело учиться в школе, как в моральном, так и в материальном плане. Носить было совершенно нечего. В сорок четвертом году мы со своим другом Иваном, как только оттаяла земля, занялись охотой. Ловили кротов, амбарных крыс, бурундуков. Капканов у нас было мало и что греха таить, мы даже занимались воровством. Был у нас в колхозе шорник, инвалид Кокорин Петр Моныч. Он занимался ремонтом сбруи и охотой на кротов. Он заключал договор с охотсоюзом и его снабжали капканами. И вот мы с Иваном подсматривали за ним, где он ставит капканы и как только уйдет, мы идем к тем местам, находим их и снимаем вместе с кротами. Конечно, много мы не накастили, всего взяли по три капкана, поставили на них свое клеймо и таким образом у нас стало по четыре капкана. До сенокоса – с мая по июнь, мы с ним наловили по три десятка кротов, крыс и осенью, когда приехал заготовитель к Петру Монычу, мы с Иваном пришли со своей пушниной. Конечно, заготовитель нас надул, как глупых пацанов, но тем не менее, отоварил нас по одному килограмму крупчатки, по девяносто пять копеек деньгами и по одному метру полусукна цвета хакки. Сестра Пана из этого метра сшила брюки. Правда полностью брюки не получились, ниже колен она подставила из холста, но я был очень рад, что своим трудом заработал себе на брюки. Мама ходила по деревне и выпрашивала у людей шерсти всякой, какая была не годна, всё это очистили истеребили и дедушка Андрей Кошелев скатал мне валенки. Конечно, с такой шерсти катать валенки трудно, но пусть земля ему будет пухом он меня здорово выручил. Так вот в такой форме я пошёл в школу в третий класс. Как бы трудно ни жилось в тот период, но мои шалости продолжались, порой они были просто необдуманные.

Так я совершил очередной поступок. Это было зимой сорок четвертого года. Идем мы из школы домой и подходя к дому, где жил Николай Шипулин мы увидели запряженного быка. Николай мне говорит: «Мама собралась за дровами в лес и ждет меня, а ты поедешь с нами?». Я согласился и мы поехали. День был солнечный по зимнему теплый, но бык есть бык. На лошади до места, где готовили дрова, можно было доехать за полчаса, на быке мы ехали примерно полтора часа. За светло мы успели доехать до леса, напилить дров, уложить в сани. Спускаться с горы начали при сумерках, и когда выехали на дорогу, то было уже темно и начал крепчать мороз. Тётя Маруся идя с боку гонит быка, а мы с Николаем сидим на возу дров и начинаем замерзать. До деревни ехать ещё было километра полтора, а у нас с Николаем зуб на зуб не попадает. Но ни тетя Маруся, ни мы сами не смогли догадаться соскочить с воза и бежать рядом. И вот в это время мы слышим женский крик на коня, кто-то ехал нам навстречу. Примерно через минуту-две к нам подъехала на лошади женщина и я узнал свою сестру Марфу. Она посадила нас с Николаем в сани, заложила сеном, наругала тётю Марусю, развернулась и погнала лошадь домой. Когда мы приехали домой, я зашел в хату, но сам раздеться не мог. У меня окоченели руки, с меня с трудом сняли валенки и подсадили на печку. Это для меня был очень поучительный урок. Но все-таки проказы мои продолжались, правда, в другую сторону.